Страсти. Роксолана. Книга 2 - Страница 82

Подскочили визири, юркий Баязид, растолкав всех, кинулся поскорее не к мертвому отцу, а к матери, так, будто хотел защитить ее от возможной угрозы, где-то вяло мелькнула красноватая борода сына Селима, его бледное, одутловатое от попоек лицо, но быстро исчезло. Селим был спокоен. Он знал, что его прокричат султаном, как только врачи убедятся в том, что Сулейман неживой. Личные врачи падишаха араб Рамадан и грек Фасиль хлопотали возле больного (или мертвого), что-то вполголоса говорили султанше. Слыхала ли она их? Могла ли разобрать хотя бы слово?

Села в отделанную золотом султанскую карету, возле которой на конях гарцевали ее сыновья Селим и Баязид, один завтрашний султан, а другой жертва кровавого закона. Фатиха, неминуемая жертва жестокой султанской судьбы, и тем временем потерявшего сознание султана в золотых носилках великаны-дильсизы бегом понесли в Топкапы.

В смерть или в воскресение?

ЗАГОВОР

Когда проходила ночью темным бесконечным мабейном, показалось, что наступила на лягушку. В старых покоях валиде под коврами водились гадюки. В разбитые окна влетали летучие мыши и совы, по запустелым помещениям гарема слонялись голодные дикие звери, бежавшие из клеток.

И она - как израненный зверь.

Стон и плач умерших сыновей был у нее в душе, не затихал, не давал передышки, к ночному зеленоватому небу возносила она свою память о своих детях и проклятье к луне, к ее сиянию, ткавшему тонкую иллюзорную сеть, которая навеки соединяет мертвых и живых, безнадежность небытия и всемогущую вечность сущего.

Султан умер безвременно, и умерли все ее надежды, и пустота, страшная и повсеместная, восторжествовала теперь, а посередине, будто клубок золотого дыма, плавал отцовский дом - недостижимый, навеки утраченный не только ею, но и всем человечеством, памятью, историей, веками. Вот где ужас!

Может, и вся ее жизнь - сплошное зло. Только в зле мы искренни, а не в добре. Открылось это теперь, когда ощутила смерть султана. В последний раз в жизни была она прекрасной и единственной в той золотой беседке рядом с неприступным падишахом, в последний раз для самой себя, а для него навсегда. Если вечна женская любовь, то ненависть тоже вечна. Теперь ненавидела Сулеймана, как никогда прежде. Не могла простить ему, что покинул ее в такую минуту. Лучше бы он сам доводил до конца смертельные раздоры между своими сыновьями. Но бросить это на нее? За что такое наказание? Стояла перед султанскими покоями, беспомощная и беззащитная. Будто младенец безмолвный, будто стрелец незрячий. Когда муж между жизнью и смертью, жене нечего там делать. Даже султанше, даже всемогущей. Куда ей податься, где спрятаться, где искать спасения? Может, и правда, что для женщины всегда найдется место и в раю, и в аду, и там, где живут ангелы, и там, где скрываются злые духи? Где ее рай, где ее ад ныне? Ненависть пожирала ее. Ненависть к человеку, который возвеличил, поднял, поставил над всем миром. Поставил? Втоптав в грязь и кровь? Бросив в рабство, чтобы потом поднять до небес? Но даже миг рабства не забудется ни на каких высотах и никогда не простится.

Ночь над садами Топкапы, над холмами и долинами, над водами, над Стамбулом, над всем миром, падают звезды, летучие мыши проносятся в темном теплом небе, будто скорбно-печальные азаны муэдзинов с высоких минаретов. Муэдзины, выкрикивая молитву, затыкают себе уши пальцами. Заткни и ты, чтобы не слышать голосов мира и сурового голоса судьбы. В этих дворцах правде и чуткости никогда не было места. Все попытки Сулеймана проявить чуткость к ней были неуклюжими и неискренними. Ее веселье, песни и танцы тоже были ненастоящими, напускными, обманчивыми. Разве может человек петь всю жизнь, будто беззаботная птичка? Пристанище зверей, убежище палачей, приют развратников, кровожадных упырей, молодых и старых ведьм - вот что такое Топкапы. Султан, замотанный в свой огромный тюрбан, был спрятан от людей и от самого себя, а она была словно его душа и всю жизнь пыталась творить добро, а теперь устала от добродетельности.

Темные фигуры встречались султанше в запутанности гарема, просили идти на отдых, пытались утешить, но о султане молчали, о смерти говорить боялись, других же вестей у них не было.

Она выходила в мощенные белым мрамором дворы, вслушивалась в журчание фонтанов, становилась под деревьями, всматривалась в летучую дымку голубой ночной мглы, мерещился ей причудливый танец заблудших душ, которые жаждали тихого приюта среди этого неопределенного, призрачного золотистого мерцания, не ведая того, что здесь никто никогда ничего не мог найти, а все только теряли, теряли навеки. Место вечных утрат, проклятье, проклятье!

Ночь неожиданно слагалась в странные стихи. Август. Падали звезды. Ко мне обращались необозримые степи: "Когда мы шли, одолевая орды, моровое поветрие, зло, - тебя с нами не было!" Не верю. Стрела вылетает из лука. Дорога - с порога. Человек - из пещеры. Я все помню. Пусть время заметает следы ваших мук и плоды ваших рук. Я из вас вырастаю. Я все помню. Я все с собой в дорогу возьму. Я все помню. Напряжение хребта, когда, разогнувшись, высокой стала и в душу мне пролилась высота бездонного неба. Я все помню. Прежде всего бессилие свое перед небом, прежде всего усилие смотреть в себя. Я все помню. Совести рассвет. Рассвет любви в жестоких глазах. Когда безжалостное время выдавливало мне мозг, как глину. Я все помню. Степей первозданность. Орлов клекотанье. Удушливое страданье когда возвратился мой властелин, мой воин, султан на щите боевом. И вместе с ним меня, молодую, живьем похоронили. Боги не заступились. Молчали сыновья. Я все помню. Султанские гаремы. Гром неутихающих дум кобзаря. Рев и стон днепровских порогов. Крюки между ребер. И чащи калины, так щедро налитые казачьей кровью, что уже ни капельки нельзя долить. Я все помню, я с вами была. А судьба не шелком прикасалась к телу. На всю жизнь - лишь рабский халат, грубый и смердящий. Ибо так хотела я сама! Не надо мне ни счастья, ни утешенья. Для них, для сыновей моих - все дни мои. Я все помню. И то, как молчала, молчала, молчала молчаньем палачей донимала. Земля моя родная, от тебя не отреклась хрупкая девчонка золотоволосая. Лишь маме моей не говори, пожалей... Проходят годы, я живу, я раскована. Да не зарастают в сердце моем кровоточащие раны искупления.